Автор: Hellawes (LastPoem)
Бета: Верховная Жрица  (ака Elhe ака много кто. Беты первых прод)
Название: Сердца трех.
Рейтинг: PG
Персонажи: МГ/СЧ, СЧ/Хелелл. (Хелелл - так звали Чуму до того, как она стала такой, какой мы ее знаем.) Древнир, Ягге.
Жанр: роман/агнст , приключения
Саммари: Дела давно минувших дней. Сказка про глупую девчонку, магию и любовный треугольник))
Предупреждения:
1. Жуткий ООС, внешность, характеры - все изменено. Хотя, можно сослаться на то, что дело было правда очень давно...  Да и АУ в наличии.
2. Авторский произвол: в лопухоидном мире идет N-ый век до н.э., а в магическом - нечто, похожее на фентезийное средневековье.
От автора:
написано много, стоит ли  выставлять многабукаф? Жду критики, конечно не надеюсь, что кто-то в таком объеме будет выискивать запятые, но хотя бы по сюжету, характерам и т.д.
Пока 3 куска выставлю.

Сердца трёх.

1.
Девушка сбежала по мраморной лестнице: ее легкие кожаные сандалии громко хлопали по разогретому камню.
Знойный полдень вычерчивал короткие тени густо-синим. Мохнатый шмель лениво ворочался в роскошной чашечке цветка вьющихся роз, оплетавших стройную белоснежную колонну дома. Проходя мимо, девушка резко и раздраженно ударила ладонью по цветку, и шмель, загудев сердито и важно, стремительно взвился вверх. Несколько алых лепестков, мягко планируя, опустились на пересушенную землю.
В тишине атриума негромко звенел фонтан. Девушка, быстро и порывисто ступая на горячие плитки дорожки, бросилась к нему. Но через несколько шагов, тревожно оглянувшись, остановилась, и продолжила свой путь уже чинно и спокойно, с высоко поднятой головой. Так, как подобает старшей дочери древнего рода афинских патрициев. В тени величавого кипариса замер в полупоклоне бестолковый и нескладный, чёрный от загара мальчишка, один из домашних рабов.
- Пошел вон, - свои слова девушка сопроводила характерным движением руки, будто отгоняла какое-то мелкое надоедливое насекомое. Смятение и тревога на ее лице уступили место высокомерному презрению, настолько исказившему ее прелестные черты, что она тут же сделалась некрасивой. Мальчишка попятился – его черные глаза на миг сверкнули из-под отросших волос, скрывающих лицо, но немедленно вновь уперлись в пол. Отступая, он споткнулся о расписную глиняную амфору, стоявшую около дорожки, и та, завалившись набок, раскололась на несколько причудливо очерченных черепков.
- Идиот неуклюжий! – прошипела девушка, но скорее для вида – взгляд ее оставался потерянным, как у маленькой девочки, заблудившейся в лесу. Раб замер, не смея пошевелиться, еще ниже нагибая черноволосую голову. Девушка попыталась скрыть свое замешательство, но пальцы ее нервно теребили край легкого хитона.
- Иди, иди! – нелепо и встревожено дёрнула рукой она, - позже придешь и все приберешь. И не смей попадаться мне на глаза! – скорее по привычке бросила она в спину убегающему мальчишке, бессильно сжав руки в кулаки.
Когда мальчишка скрылся, досадливо разведя руками, девушка подошла к фонтану и прислушалась. На женской половине дома все было тихо – звук разбившейся вазы не смог вырвать домочадцев из глубокого и липкого дневного сна. Где-то далеко было слышно нестройное пение рабов, отдыхавших в тени виноградников, и больше ни звука не доносилось сюда. Все замерло, только огромный и плоский диск солнца, казавшийся раскалено-белым пятном на выгоревшем, бледно-голубом небе, беспощадно изливал густой и плотный жар. Вершины дальних гор растворялись в колыхании жаркого марева. Терпко пах разогретой смолой старый кипарис.
Присев на бортик фонтана, девушка зажмурилась. Солнце невыразимо яркими бликами прыгало по бегущей воде, играло в разноцветных камушках мозаики, выложенной на дне: изящные нереиды как будто ожили и плескались в воде. Веселые солнечные зайчики кружились на белом мраморе фонтана. В воде степенно скользили золотые рыбки. Девушка протянула руку и, помедлив мгновенье, прежде чем опустить ее в воду, - тень от руки заставила несколько рыбок замереть в страхе - выхватила нерасторопную рыбку: та затрепетала в ее руках, пытаясь вырваться, и ее мокрая скользкая чешуя блеснула на солнце расплавленным золотом. Рыбий рот судорожно хватал воздух.
Сейчас бы заплакать, думала девушка. Заплакать горько, навзрыд: может, кто-нибудь из домашних рабынь найдет ее здесь и отведет к отцу… И она сможет попросить его отменить свое решение. И, конечно, он сделает это, потому что вид ее слез для него невыносим. Ведь он всегда это говорил! Но только две скудные слезинки скатились из ее глаз и упали в воду фонтана, на миг потревожив солнечную гладь. Рыбка в ладони трепыхалась уже совсем слабо, не надеясь на спасение, и, казалось, что её чешуя меркнет на глазах. Девушка безжалостно положила рыбку на горячий мраморный бортик.
В глубине дома загремели посудой.
Что будет дальше? Медузия не знала. Настал день, когда всеми любимую старшую дочку просто взяли и продали, как раба, вещь или безмолвное животное. Даже не спросив, чего хочет она. Нет, Медузия не заблуждалась по этому поводу и знала, как выдают замуж. Но всегда была уверена, что ее не постигнет такая доля: ей-то непременно достанется самый красивый, молодой и родовитый. Потому что она достойна лучшего – так ее воспитали.
В дверях мелькнул чей-то подол, и Медузия уже готова была подняться и убежать, но, видимо, ее решили не беспокоить.
Вчера отец привел в дом почтенного господина: его тога была украшена двумя пурпурными полосами. Медузия робко склонила перед ним голову – она подумала тогда, что перед ней еще один из могущественных друзей отца, потому что по возрасту они с отцом были примерно равны, и обоих отличала горделивая осанка и чуть надменный взгляд. Но отец сказал, что вот она - его старшая дочь. Господин деловито и холодно оглядел девушку с головы до ног и сухо кивнул. В душу Медузии закрались сомнения, и она выразительно посмотрела на отца, но мужчины не потрудились что-либо ей объяснить и удалились, о чем-то тихо совещаясь. Они прошли из атриума в кабинет, как с ужасом отметила девушка, а это могло означать только одно: этот господин будет введен в круг семьи. И не вызывало сомнений, каким именно образом это будет сделано…
Вечером мать утешала ее, ласково гладя по волосам. Она говорила, что так плакать – просто неприлично для воспитанной девушки, что все рано или поздно смиряются, но Медузия только раздраженно и холодно взирала на мать сквозь мокрые ресницы. А средняя сестренка, Сфено, корчила отвратительные рожи, стоя за полупрозрачной, расписанной речными ирисами ширмой так, чтобы мать не заметила. Позже Медузия нашла ее и оттаскала за волосы.
К чему говорить о смирении пятнадцатилетней девчонке? Медузии казалось, что её жизнь вдруг просто сломали, прошлись по ней из семейной необходимости. Ещё вчера она была любимицей семьи, отца. Ей легко прощались всякие мелкие пакости: насмешничество над глупыми рабами или издёвки над младшей сестрой, доводящие ту до истерик, до такого состояния, что девушке самой становилось тошно глядеть на красное от слез личико сестры. Но неизменно она была бы прощена – ведь отец любил ее. И даже если мать грозилась сильно наказать, Медузия всегда могла расплакаться и пожаловаться на нее отцу. Эти слезы действовали на него безотказно, пусть даже он не видел, как быстро они высыхают, стоит только Медузии скрыться с его глаз…
Теперь же девушка чувствовала себя совсем как эта рыбка, которая судорожно делала свои последние вздохи, прежде чем превратиться в бесчувственный кусок плоти. Медузию внезапно вырвали из привычного уклада жизни и распорядились ей по собственному желанию. Даже не спросили, даже не пожелали предупредить! Девушка с силой ударила ребром ладони по теплому мрамору фонтана в тщетной попытке заплакать, но лишь расцарапала руку до крови. Упрямо сжав губы, она сдержала вскрик боли.
Взглянув на свое отражение, все в ярких бликах солнца, Медузия недовольно хмыкнула. Ну кому нужна эта красота? Белая кожа и золотисто-рыжие локоны (злые языки поговаривали даже, что ее мать согрешила с высоким белокожим рабом из загадочной Гипербореи). Или, может, кто-нибудь спросит ее, когда и кем была захвачена Спарта и какой полководец руководил одним из наступлений под Фивами? Сколько учителей приходило к ней каждый день, не давая роздыху! Когда младшие сестры затевали веселые шумные игры, и мать снисходительно позволяла им носиться по дому и разбивать по случаю дорогие вазы, Медузия сидела в четырех стенах и прилежно слушала этих седобородых старцев. Ей тоже хотелось носится и визжать, но все считали ее взрослой и разумной. Грамматика, риторика, арифметика, логика… Зачем она запоминала всю эту чушь? Неужели для того, чтобы стать безмолвным придатком богатому и знатному мужчине? Нет, Медузия была о себе гораздо более высокого мнения. Эта честолюбивая девчонка мечтала, что однажды ее заберет с собой высокий статный войн, или на нее обратит внимание прославленной своей мудростью законодатель, или… Она желала быть знаменитой и служить предметом восхищения, более того: она была самонадеянно уверена, что достойна этого! Но собственный любящий отец уготовил ей участь существа, робко и смиренно сидящего на своей половине дома и рожающего сыновей…
Еще одна прозрачная слезинка скатилась по щеке девушки, но выражение ее лица по мере размышлений о своей несчастной судьбе становилось всё более упрямым и злым.
Стоило только вспомнить, о чем они говорили с Андромахой на прошлой неделе, и в душе ее поднималась зависть и обида. Наверное, лучше было бы родиться бедной, чтобы родители не возлагали на тебя таких больших надежд. Все было бы намного проще. Даже худая до безобразия, желтокожая и жидковолосая Андромаха смогла найти себе любимого жениха. Ей было семнадцать лет, и Медузия частенько с презрительной жалостью утешала ее, говоря, что от мужчин все их, женские, беды, и совсем неплохо прожить эту жизнь в одиночестве – для себя, так сказать. При этом сама Медузия продолжала слепо верить, что для нее уже уготован высокий, статный и черноволосый, и ее самоуверенное снисхождение было для подруги болезненным и оскорбительным. Но Медузия, похоже, не видела вокруг ничего, кроме себя, и в каждом отражении она ловила взгляд своих восхитительно-карих, и искоркой, глаз, поэтому немудрено, что она не замечала печально-осуждающего взгляда Андромахи и ее плотно сжатых губ.
Но Андромаха выходит замуж за худощавого и сутулого юнца, не эллина по происхождению, кое-как выбившегося из рабов в свободные благодаря своему образованию и еле сводящего концы с концами. Он приехал откуда-то из северных полисов, и в Афинах нажил небольшой, но стабильный достаток. Андромаха выходит замуж за горячо любимого: ее некрасивое птичье личико становилось мягким и нежным, и оттого даже миловидным, даже когда она вскользь упоминала о своем избраннике в разговоре. А может быть, все дело было в выражении глаз – чуть отрешенном, чистом и ласковом. Медузия не раз с удивлением и радостью, но и с постоянно заглушаемой жгучей завистью, наблюдала за этими чудесными переменами. Она одновременно желала подруге счастья, была рада за нее, и в то же время ей хотелось, чтобы у той возникли многочисленные препятствия и несчастья. Поначалу девушка пугалась этой двойственности, но потом привыкла, и даже позволяла себе мечтать о том, как жених Андромахи внезапно умрет. Ее почему-то занимало воображение выражения лица подруги в тот момент, когда она получит печальное известие. Но об этом мечталось в основном ночью, а днем Медузия беззлобно шутила насчет их первой брачной ночи, заставляя Андромаху краснеть.
Но, к сожалению, после того, как отец объявил Медузии, что она выходит замуж, даже эти незаметные добрые порывы были уничтожены завистью, обидой и какой-то непонятной ей самой ревностью. Весь прошлый день и всю ночь Медузия не могла успокоится: при воспоминании о счастливом лице подруги ее судьба казалась ей в тысячу раз горше. Как смела Андромаха радоваться?.. Как, как смела она улыбаться, когда самой Медузии было уготовано отцом подобное? В глазах Медузии это тянуло прямо-таки на предательство. Но дело в том, что жених подруги просто не был знаком с ней, рассуждала Медузия, только поэтому он польстился на столь незавидную невесту. Конечно, только поэтому! Необходимо прекратить всю это идиллию… В голове девушки постепенно рождался план. Стоило наказать вероломную подругу. Медузии казалось, что тогда она, возможно, еще и попытается смириться со своей участью. Откуда ей было знать, что такой путь заведомо ведет вникуда?..
Девушка, сама не замечая, что делает, чертила пальцем по мрамору замысловатые фигуры, а лицо ее приобрело невозможную, неправильную для такого юного и прекрасного создания хищную усмешку. Она даже не заметила, что кто-то уже довольно долго стоит у нее за спиной, и солнце заслонила большая густая тень. Оборачиваясь лишь спустя несколько мгновений, Медузия не забыла придать своему лицу хорошо отработанное невинное выражение:
- Няня? – удивленно спросила она, - Зачем было так меня пугать?
- Тебе не должно долго сидеть на солнце, - полная смуглая женщина склонилась в полупоклоне, но глаза ее настойчиво и чуть лукаво взирали на девчонку, - смотри, плечи у тебя сплошь красные!
Медузия встревожено покосилась на свои белые, открытые солнцу плечи – они все покраснели, а девушка очень трепетно относилась к своей внешности.
- К вечеру появятся веснушки, - безжалостно констатировала няня.
- Ох, прекрати уж! – девушка досадливо махнула рукой, чуть поморщившись, - Лучше пойдем, ты намажешь меня своей мазью.
Она легко вскочила и понеслась в дом, оставив дородную няню сокрушенно качать головой. Полная женщина неодобрительно посмотрела вслед воспитаннице и смахнула рыбку в воду. Казалось бы, глупо было на что-то рассчитывать, но рыбка вдруг чуть дёрнула хвостом и, перевернувшись, ушла вглубь прозрачной воды.

2.
Пытаясь подвести брови толченым углем, она измазала пальцы. Забылась и схватилась за край нежно-розового хитона – на светлой ткани остались несколько отчетливых овалов. Медузия чертыхнулась и попыталась задрапировать пятна складками. Вышло не очень, но поздно было что-то менять. Взглянула на себя в зеркало – это было ужасно: черные-черные брови на абсолютно белом лице (Медузия переборщила с мамиными белилами). Девушка ощутила привычную волну раздражения: обычно она всегда позволяла себе в таких случаях швырнуть в стену кувшин или шкатулку, но сейчас не могла этого сделать, потому что пробралась в мамину комнату тайком.
Никто и никогда не разрешил бы приличной незамужней девушке красить лицо, и у Медузии никогда и не возникало такого желания. Зато сейчас ее словно оса ужалила: перед самым приходом гостей ей вдруг овладело настойчивое желание сделать себя еще красивей. Она бросилась в комнату и дрожащими от нетерпения руками пооткрывала все шкатулки с порошками и мазями. Назначения большей части девушка не знала и сначала пыталась держать себя в руках. Но сперва ей показалось, что кожа слишком бледна, и она взялась за румяна (и разумеется, перестаралась), потом замазала красные щеки белилами. Затем глаза показались ей недостаточно яркими, и она нарисовала нелепые брови. Ее лицо походило теперь на театральную маску, и Медузии хотелось кричать от досады и плакать, а еще очень хотелось выместить на ком-нибудь свое раздражение: обычно рабы бессловесно выносили ее истерики. Она сердито плеснула воды из большой чаши себе на лицо и насухо вытерлась полотенцем, но от красок не так-то легко было избавится. Где-то в коридоре уже раздавались шаркающие шаги няни.
- Госпожа! Они пришли… Пришли они! – Медузия представила, как няня ищет ее и наверняка беспокоится насчет внешности хозяйки, и ощутила даже что-то похожее на укол совести, но осталась стоять, затаив дыхание и напряженно глядя на дверь. Она потом все объяснит, заверила себя Медузия, и ее сомнения рассеялись аки дым. Ей так часто приходилось обманывать себя, что она уже беззаговорочно верила во все свои отговорки. Девушка еще раз плеснула на себя водой и так растерла лицо полотенцем, что кожу защипало. С удовольствием отметила, что на город уже опустились сиреневые сумерки: громко стрекотали цикады, и стало слышно дальний отзвук моря. Вечер неизменно приносил с собой сладкую и ленивую негу, а еще благоухание роз, росших под окнами, теперь разносилось по всему дому. На улицах становилось шумно: после дневной жары люди стремились сделать глоток остывающего, пропахнувшего горечью моря и сладостью цветов, воздуха. Медузия не раз с замиранием сердца прислушивалась к людскому гомону, скрипам телег и хриплым пьяным выкрикам моряков, к вялой брани рабов и завлекающему звонкому смеху уличных проституток.
Что, если бы она родилась не знатной афинянкой? Вдруг это она бы сейчас вульгарно хохотала, стоя на загаженной навозом улице? Или это ее корабль только что прибыл на афинскую пристань, и ее пьяные головорезы спустились бы в трюмы и выкатили бочки с настоящим, неразбавленным вином? Волнующее и томительное любопытство, граничащее со страхом, охватывало Медузию при одной мысли о такой возможной судьбе. Порой ей хотелось убежать, вырваться за стены знакомой до мелочей женской половины дома. Кипа знаний о мире, почти бесполезных на деле, которыми ее учителя старательно пичкали ее, заставляла Медузию считать себя очень умной - такой умной, что ее просто распирало от желания проявить свои знания в реальной жизни. Но все же толика практичного и где-то циничного разума подсказывала ей, насколько утопичны все ее романтические мечты о жизни вне стен родного дома. Эта жизнь стоила бы огромного труда: начиная от ее любимых нарядов и кончая банальным куском хлеба на обед (вот о чем Медузия никогда не задумывалась!), все это зарабатывалось бы ее потом и кровью. А больше всего Медузия не любила трудится.
В атриуме раздались легкие шаги, а затем перешептывание и смущенные и радостные смешки. Неприятная Медузии радость, потому что предназначалась она только двоим. Это были Андромаха и ее жених – Медузия даже не попыталась запомнить его имени: когда подруга тихо и сбивчиво от волнения, но очень гордо произнесла имя возлюбленного, Медузия улыбнулась и кивнула, умело и нахально пряча усмешку.
Уговорить Андромаху познакомить их оказалось проще простого. Медузия не раз убеждалась, как легко трогает людей даже неумело изображенное подобие участия. Насколько доверчивыми становятся они, стоит только притвориться, что разделяешь их радость и их горе! Медузия только начала понимать это, но уже давно пользовалась этими нечестными приемами бессознательно. Порой она сама удивлялась, как люди, даже взрослые и умудренные опытом, так легко потакают ее капризам. Но раздумывать над поступками людей ее мало занимало, гораздо интересней было глядеться в зеркало.
Прежде чем выйти в атриум, Медузия по-воровски спряталась за колонну и осторожно выглянула оттуда. Гости прохаживались около фонтана, пытаясь не глядеть друг на друга, но то и дело сталкивались глазами и тут же отводили взгляд. Наконец, они не выдержали и рассмеялись. Медузия брезгливо рассматривала жениха Андромахи: она думала, что он совсем еще юноша, так и могло показаться издалека – он был высок и худощав, а движения его были неуклюжими и резкими, словно у плохо владеющего своим телом подростка. Но сейчас Медузия видела, что в его светлых, какого-то неприятного и непривычного серого оттенка, волосах отчетливо блестит ранняя седина, а лоб кажется слишком высоким из-за двух лоснящихся залысин.
Медузия разглядывала его, словно какое диковинное животное, и думала, что ее престарелый жених выглядит намного лучше, чем это плебейское отрепье, что не стоит даже и переживать, и конечно уж точно не стоит размениваться на маленькую и бессмысленную месть. Может, стоит тихо шмыгнуть обратно в дом и сослаться на головную боль? Сейчас просто осторожно сделать несколько шагов назад и броситься бежать, как только она скроется из виду?..
-Медузия! – воскликнула Андромаха, и взгляд ее непутевого жениха ошарашено уперся в прятавшуюся за колонной девушку. Медузия внезапно осознала, что стоит здесь, уже наполовину выглядывая из-за колонны, и рассматривает молодых людей. Ей потребовалось все ее самообладание, чтобы выйти из своего укрытия, скромно спрятав руки за спиной, и с улыбкой умиления произнести:
- Андромаха… Вы чудесно смотритесь вместе! Я просто не могла оторваться от этого зрелища, - при этих словах девушка покраснела – даже ее мирно спящая совесть не смогла проглотить столь наглую ложь. Но сумерки выгодно скрыли и румянец, и остатки угля, размазанного вокруг бровей. Медузия не спеша подошла к фонтану: жених подруги застыл в нелепом поклоне – даже женясь на аристократке, он чувствовал себя приниженным, но самым непостижимым для Медузии казалось то, что его такое положение, похоже, не угнетало. Наоборот, он, казалось бы, был прекрасно приспособлен для своего образа жизни: даже его плечи приняли неприглядный покатый вид (хотя, возможно, он просиживал дни напролет, склонившись над книгами…).
- Поликлет, - мужчина наконец выпрямился и с вежливой улыбкой воззрился на Медузию сверху вниз. Она обомлела: он был настолько высок, что сохранять высокомерное презрение, столь необходимое в общении с подобными плебеями, стало проблематичным.
- Медузия, - девушка на секунду опустила глаза вместо кивка головы. Медузия поймала себя на том, что как всегда в таких случаях, поджимает губы, и немедленно и неискренне улыбнулась: не дай бог, еще появятся морщины!
Возникла неловкая пауза: отдав дань вежливости, молодые люди просто не знали, как продолжить разговор. Медузия уперлась взглядом в руки Поликлета, которые он по-цыплячьи сложил на груди в замочек. Ногти на его руках были хоть и тщательно очищены, но все равно под ними виднелся чуть заметный темный полукруг: Медузия отлично знала, что никогда Поликлет не сможет вывести это противнейшее доказательство его происхождения. (В детстве няня рассказывала девушке, что у того, кто хоть раз брался за физическую работу, обязательно появлялись эти ужасные черные полукруги – со временем они еще сильнее въедались в кожу…).
- Ах, какие розы! – с притворным восхищением протянула Андромаха, резко повернувшись в сторону цветника – похоже, она заметила неодобрительный взгляд подруги и теперь, чтобы не расстраиваться, просто отвернулась. Поликлет растерянно взглянул на Медузию и извиняющимся жестом развел руки в стороны.
Вся эта натянутая комедия уже с первых минут не обещала ничего хорошего. У Медузии осталось два выхода: либо развернуться и невежливо уйти, обидев гостей, либо привести в исполнение свой план, о котором она уже успела пожалеть. Просто уйти представлялось для Медузии невозможным. Вовсе не потому, что она не хотела обидеть подругу и ее жениха, скорее потому, что это послужило бы источником слухов о том, что она дурно воспитана. Что же касалось ее предполагаемого поступка – он и не казался ей таким уж безнравственным, потому что она была уверена, что Андромаха никому не расскажет: это в первую очередь ударит по ее чести. А раз никто не узнает – можно считать, что проступка и не было. Гораздо страшнее было быть осмеянной на все Афины за дурное обращение с гостями: все немедленно проведали бы о скверном нраве хозяйки, а до свадьбы такие слухи были Медузии ни к чему.
Сделав глубокий вдох, Медузия решилась. Она внезапно схватилась за локоть Поликлета и начала падать – мужчина был вынужден крепко придержать ее за талию. Он склонился над ее лицом: она почувствовала запах вина и пропахшей потом одежды и с трудом удержалась от того, чтобы не поморщится. Чтобы не видеть его беспомощно-встревоженного лица, которое вызывало у нее только отвращение, Медузия закрыла глаза. Все-таки было что-то пленительно приятное в том, чтобы так повиснуть на чьих-то руках и ни о чем не думать. Что-то опьяняющее в ощущении собственной бесконечной беспомощности… Девушке показалось на миг, что ее сознание покидает ее, и что не нужно больше для этого притворства. И одновременно это было очень страшно оказаться на самом дне. Голос Андромахи прозвучал где-то совсем далеко:
- Ты что?.. Ты в обморок упала? – спрашивать это у человека, потерявшего сознание, было в высшей степени глупо: возмущение нелепым поведением подруги заставило Медузию открыть глаза. Неверный серо-сиреневый отсвет сумерек показался ей очень ярким.
- Я схожу, позову кого-нибудь, - Андромаха попятилась в сторону дома. - Отведи ее к фонтану, что стоишь? - резко бросила она Поликлету.
Медузия не ожидала. Она не ожидала, что застенчивая и нерешительная подруга так отважно вступится за нее. Очередная волна смятения захватила ее. Все шло по плану, Андромаха побежала в дом, и она осталась с ее женихом наедине. В сумерках их нельзя было бы разглядеть из окон. Все шло как надо, но Медузии уже расхотелось потешить себя, вызвав ревность подруги. И даже их ссора и расторгнутая помолвка больше не смогли бы принести ей удовлетворения. Другое дело, что события, словно их заколдовал кто, разворачивались сами, и разворачивались так, как хотела и планировала Медузия!
Поликлет усадил девушку на бортик фонтана, и сам присел рядом на корточки: он встревожено вглядывался в ее бледное, растерянное лицо.
- Все в порядке? – он сжал ее холодные ладони в своих. Медузию передернуло от мысли, что эти пальцы с черным полукругом ногтей коснулись ее кожи. Но на ощупь она его руки не были неприятны: теплые и сухие.
- Знаешь, я не собираюсь тебя целовать, - пробормотала Медузия, чуть тряхнув головой, словно отгоняя наваждение. Мужчина негромко рассмеялся. Девушка досадливо сморщила нос: наверняка он решил, что у нее временно помутился рассудок.
- Милая, тебе бы еще в куклы играть! – беззлобно отшутился Поликлет. С нежным умилением он слегка погладил руки Медузии, но она вдруг отстранилась с внезапно вспыхнувшей злостью.
Ничто не могло нанести ей большего оскорбления, чем сомнение в ее взрослости. Хотя она отчаянно сопротивлялась любым попыткам заставить ее вести себя чинно и спокойно и постоянно увиливала от взрослых обязанностей, любое упоминание об ее незрелости вызывало бурю протеста. Особенно когда подобные мысли высказывал посторонний плебей. Да как он смел?
Она хотела дать ему пощечину, но даже в гневе она отдавала себе отчет в том, как об этом могут посудить в обществе. (Наверное, эта мысль не покидала Медузию, даже когда она спала, мирно свернувшись калачиком на постели). Совсем не понимая, что она творит, Медузия крепко зажмурилась и… поцеловала Поликлета в губы. Она почувствовала, как его губы приоткрылись, и его язык скользнул по ее верхней губе. Его слюна была кисловатой от недавно выпитого вина, и все это было настолько мерзко, что Медузия не могла себе даже такого представить. Она подумала, что надо будет обязательно вытереть губы после, а еще лучше – прополоскать рот. И непременно уничтожающе посмотреть в глаза этому простолюдину…
Какой-то странный звук, похожий на приглушенный, сдавленный визг, раздался где-то совсем близко. Поликлет резко отпрянул от Медузии и, не удержав равновесия, упал на спину: это выглядело очень неуклюже и смешно – Медузия с трудом сдержала смешок и провела-таки тыльной стороной руки по губам. Но стоило ей поднять взгляд, и ужас ледяным комом поселился у нее в груди.
Напротив стояла Андромаха. Она была ужасно бледна, и ее всю трясло от ярости. Видимо, она пыталась обвиняющее указать на Медузию пальцем, но рука ее ходила ходуном. Бескровные губы шептали что-то невнятное. Медузия боялась, что сейчас подругу хватит припадок, но не могла ни подойти к ней, ни сказать что-нибудь в свое оправдание. Она сидела, как громом пораженная, на бортике фонтана, а Поликлет все еще лежал на земле и смотрел на нее умоляюще, как будто хотел, чтобы она подала ему руку. Каким-то непостижимым образом в этот момент ненависть к нему уживалась со страхом.
Андромаха сделала шаг вперед, и Медузии вдруг стало очень холодно, так, что задрожала и она, но не от ярости. А потом она почувствовала, как теряет сознание – теперь уже по-настоящему. Она отчаянно цеплялась за ускользающий мир, не позволяла слипающимся векам закрыться – лишь бы видеть тусклый свет уходящего дня!. Она очень боялась больше никогда не проснуться. Но сила, заставляющая девушку, погружаться в небытие, была невероятна. Последним, что видела Медузия, были бледно-голубые крапинки звезд. И они показались ей очень далекими...

3.
Она слышала в полусне, как что-то громко говорили, и ее ужасно раздражало, что они не пытаются умерить свой голос. Ей мешали лучи солнца, падающие в окно – по мере того, как солнце вставало, свет разгорался все ярче, все яростней – поэтому она накрылась с головой легким одеялом. Но под одеялом было слишком душно, и сладкий сон уже отступил настолько, что она вроде бы и понимала, что уснуть больше не получится,  но упорно пыталась представить что-нибудь из раздававшихся голосов: что-нибудь сказочное – будто она все еще во сне. Пусть это будут два доблестных война, ведущие спор из-за прекрасной девушки.
- Умоляю тебя, друг! Подожди еще пару лет, и мы сможем-таки заключить этот союз. Эвриале подрастет… Она уже почти взрослая, моя девочка…
- Я не могу больше ждать. Ты же прекрасно понимаешь, мне нужен наследник. Я уже далеко не молод… И будь на то моя воля, я бы никогда не женился…
- Друг, уверяю тебя, за пару лет ты нисколько не состаришься,  - заговорщическое похлопывание по спине. А может, по плечу. – Уж поверь мне.
- Нет, - отказ прозвучал безапелляционно. – Прости меня, друг, но в Эвриале нет той жизни… Старшая мне вполне подходила, она была…
Медузия резко открыла глаза. Ей на лицо немедленно накинули что-то… какую-то вуаль нежно-березового цвета: пыльную настолько, что девушка закашлялась.
- Очнулась-таки… бедняжечка, - громким свистящим шепотом где-то  рядом проговорила няня. Неужели она просидела рядом, не шелохнувшись, не вздохнув?.. Как долго?
Все изменилось: воздух посерел, и лучи солнца на поверку оказались не такими яркими, какими чудились, пока Медузия пыталась остаться во сне. Солнце светило как будто сквозь толщу воды: оно наверно светит так, если посмотреть со дна глубокого колодца.
- Что случилось?  - девушка села в кровати, бирюзовая  тряпка соскользнула вниз, но от этого бледная охра утра не стала ярче. Все было ужасающе серым, даже изжелта-серым: такого отвратительного цвета иногда бывает небо перед грозой. Такого цвета – прогнившая айва и абрикосы, которые целыми корзинами рабы относят на корм скоту.
- Только не вставай, не вставай только! – запричитала няня, неуклюже отскакивая подальше от постели хозяйки.
На секунду опешив и в нерешительности замерев в постели, Медузия яростно вскочила на ноги и сделала пару устрашающе резких шагов к няне. Та замерла в покорном полоне около балкона, но ее темные глаза предостерегающе поблескивали исподлобья.
- Говори немедленно! – сурово приказала девушка, но няня заговорила скорее не по прихоти хозяйки, а потому, что бессмысленно было бы дальше скрывать сложившееся положение дел.
- Ты, похоже, чем-то заболела, хозяйка, - мрачно проговорила няня, упрямо посапывая.
Медузия бросила на женщину взгляд, полный вопроса и облегчения одновременно. Чем-то заболела?.. Ха! Подумаешь, заболела!
- Вчера, когда ты принимала Андромаху и ее жениха, случился первый приступ. Лицо, - няня красноречиво кивнула.
Сперва осторожно, но потом все более остервенело девушка прикасалась к своему лицу. Что это могло быть?..  На месте нежной, тщательно оберегаемой кожи появились не то струпья, не то чешуйки. Губы потрескались и огрубели. Веки опухли и с внешнего края, видимо, даже нависали над глазами.
Белила и румяна? Вчера она обильно намазалась ими, возможно, это произошло из-за них? Подсыпали что-нибудь в воду для умывания? Вытерлась несвежим полотенцем?.. Глаза девушки лихорадочно блестели, пока она перебирала в уме все эти варианты, но ни один из них не показался ей правдоподобным.
Сумерки, атриум, Поликлет. Пение цикад и быстро холодающий терпкий воздух. Взгляд Адромахи. Ревность, ненависть, обида. И еле-еле мерцающие звезды. Да, это была она.
Медузия бросилась обратно на кровать и забилась в самый угол. Обхватила руками колени. С ее губ сорвался то ли крик, то ли всхлип.
- Уйди… пожалуйста, - жалобно попросила она няню, и та попятилась ко входу. Но не успела женщина выйти, как двустворчатые двери распахнулись, и в комнату вошел отец. Краем глаза Медузия заметила, что младшая сестренка, Сфено, в последний момент поставила свою маленькую ножку, не позволив двери закрыться. Только мельком бросив на Медузию взгляд черных шустрых глаз, сестренка в ужасе отшатнулась и убежала: девушка слышала топот маленьких ножек и крики «Мама! Мама!».
Отец не смотрел на нее. Его лицо не выражало никаких переживаний, но она уже привыкла, что при детях и жене он держится крайне прохладно. Но все равно сейчас это уязвляло ее до слез, до предательски щемящего чувства в груди. Черт возьми, она его дочь, плоть от плоти, а он даже не желает на нее взглянуть сейчас! Или просто боится?..
- Значит так, - решительно начал отец, встав в профиль. Его выдающийся длинный подбородок – слишком, упрямо выдающийся, подумала Медузия, - его прямая спина и руки, сложенные на груди эффектным и цельным силуэтом прочитывались в солнечном проеме окна. Будто и сейчас он не забывал держать видимость. Кто мог бы им здесь восхищаться? Неужели согбенная раба-няня или насмерть перепуганная дочь? Медузия с возрастающим удивлением наблюдала в себе эту волну презрения, какую вызывал у нее сейчас отец, его вычурная поза, его властные слова. Он уныло и безучастно отыгрывал свою роль,  она одновременно и безмерно ему надоела, но и оставалась единственным и самым важным, что он видел в своей жизни. Ее отец был самым ярым, самым убежденным эгоистом. Как же раньше она этого не замечала? Медузии хотелось негромко рассмеяться и сказать «идиот». Или еще что-нибудь, что смогло бы задеть его самолюбие. Но она не посмела.
- Значит так, - повторил отец. Для пущей значимости. – Я не знаю, что ты вытворила и как это ты умудрилась… - он бросил на нее сердитый взгляд, а она уже улыбалась от ненависти и отчаянья.
- И не желаю знать, учти, - жестом он остановил предполагаемый поток оправданий. Вскинув густые брови, продолжил:
- Ты должна покинуть этот дом как можно быстрее. Из-за твоих глупых выходок семья не должна лишиться чести и достоинства… Семья ведь пострадает, понимаешь? – он, похоже, полагал, что она полностью превратилась в какое-то чудовище и теперь не понимает человеческой речи. – Твоей матери важно сохранить доброе имя, твои сестры рано или поздно выйдут замуж, в конце концов, я…
Медузия ждала, когда он произнесет это слово. Воспитание не позволяло ему преподнести все иначе, но она была уверена, что будь на то его воля, то он бы начал с себя.
- Я все продумал. По побережью на север есть небольшой пустынный остров. Сопроводит тебя туда поверенный раб, - отец словно бы выступал с описанием тактики некой войны: даже лицо его раскраснелось, и он еле сдерживал себя, чтобы не начать выразительно жестикулировать. Наверное, для него это и была некая священная война – война за честь его рода. Все, что стоит на пути его доброго имени, должно уничтожаться априори. Жалости и милосердию здесь не место.
- Раб построит на острове хижину. Он поселится на большой земле и раз в три дня будет привозить тебе еду и пресную воду. Ему будет приказано ни под каким предлогом не брать тебя на лодку. Если хочешь, я вышлю тебе лекарей, хотя... Тебе бы лучше помогла бы хорошая порка. Но сейчас ты должна исчезнуть из Афин. Ты меня слушаешь, Медузия?
Она слушала. Она впитывала каждое слово. 
Медузию удивлял один парадокс. Его решение было, пожалуй, самым разумным и правильным. Но оно же было одновременно и  вопиюще неправильным,  несправедливым, самым несуразным, самым бесчувственным и малодушным. Как так могло получиться? Ее ум с каким-то отстраненным удивлением тупо и методично обкатывал эту идею, подобно тому, как море обкатывает гальку. Это бесполезное, навязчивое обдумывание повторялось снова и снова, по кругу, как порой, бывает, застревает простенькая мелодия, и целый день невозможно от нее избавиться. Пока она думала об этом, ее чувства дремали. Разум удерживал ее от полного осознания действительности, раз за разом подкидывая эту идейную пустышку.
Как просто поступать формально правильно, думала она. Просто прежде всего для самой себя. Возможные угрызения совести подавляются тем, что ты поступил хоть жестоко, но по правилам. Осознание этого даже придает гордости: наверное человек горд тем, что смог пренебречь своим состраданием и выполнил свой долг. Перед кем, для кого, зачем? Ведь никто не выносит множество мелких проступков на всеобщий суд. В большинстве случаев не бывает зрителей для подобных решений. Она помнила, как сама наказала однажды маленького раба за то, что тот воровал еду с хозяйского стола. Даже не еду, а те объедки, которые слуги относили обратно на кухню. Мальчик забирал их, чтобы отдать их приблудившемуся щенку. Медузия знала это, но она притворилась, что не верит рабу, когда он клялся, что кормит щенка, она обвиняла его в том, что он сам ест втихаря. И она выпорола его розгами. Было так просто рассудить: раб воровал – она наказала. Что может быть очевиднее? Она знала для себя, и все вокруг знали, что она поступила правильно. Незачем было поступать по совести, это ведь просто более обременительно. Это было бы намного труднее.
Теперь все изменилось. Теперь ее осудили по правилам, и она даже не была уверена, что на месте отца поступила бы по-другому. Медузия почувствовала даже не обиду – какой-то тычок в самое уязвимое место, ощущение несправедливости, некого смещения равновесия, столь очевидного и неправильного, что грудь сдавливало каким-то ошарашенным удивлением, и ныло где-то вверху живота. И это был стыд за отца. Теперь стыд сменил ненависть, и она не понимала, откуда он мог возникнуть.
- Но я ведь… твоя дочь, - этот аргумент казался ей самым незыблемым. Она могла наказывать рабов, отец - безжалостно пойти по головам соперников. Можно допустить, что они совсем для них чужие люди. Но она-то любит отца, а он – ее. Или нет? Или это отец только должен любить дочь? Отец должен снисходительно поткать маленьким капризам дочери, заступаться за нее, хвалить ее – если ругать, то только чтобы никто не видел, он должен гордиться ей, постоянно, желательно во всеуслышанье. Дочь должна во всем признавать авторитет отца, обожать его, показываться его друзьям и мило улыбаться,  чтобы они могли оценить ее красоту, но не быть навязчивой. Ей казалось, что она любила его, но выходило так, что она просто его не знала. Они даже ни разу не говорили по душам. Эта привычная искрометная легкость отношений внезапно обернулась давящей тяжестью.
- Дочь? – переспросил отец. – Разумеется.
Это «разумеется» было его любимым словом. Раньше Медузии казалось, что оно выражает основательность отца, а сейчас превратилось лишь в демонстрацию основательности, уверенности, силы, разума. Причем демонстрацию довольно посредственную.
- Не будь ты моей дочерью, я бы немедленно выкинул тебя на улицу. Я же вожусь с тобой, пусть у меня и полно других забот. На самом деле, - он сдвинул брови к переносице, выражая чрезмерную занятость.
Против этого невозможно было ничего возразить. Медузию захлестнуло ощущение обреченности: ее самый веский довод был отвергнут с такой легкостью, что бессмысленно было доказывать, унижаться, умолять. По ее лицу текли слезы обиды, отчаянья, жалости к себе. Это были совсем не те слезы, которые она старалась показать всем, чтобы ее пожалели – от этих сбивалось дыхание и было больно в груди. И хотелось спрятаться, убежать, чтобы не видеть оскорбительно-спокойного взгляда отца. Но никто не обращал внимания на ее слезы, потому что попусту не хотел смотреть на ее безобразное лицо. В эту минуту ей хотелось умереть.